Почему исповедуются короли - Страница 53

Вторник, 26 января

Холодный утренний воздух пах угольным дымом, свежим конским навозом и жареными кофейными зернами. Себастьян протискивался через раннюю толчею подмастерьев, лоточников, а также женщин, укутанных в теплые шали, с рыночными корзинами в руках. Дыхание срывалось с губ белыми облачками. Тяжелые серые тучи нависали над городом, заслоняя слабый свет восходящего солнца и обещая разразиться метелью или колючей снежной крупой.

Когда Себастьян пересекал площадь по направлению к дому Алекси, одна из женщин, которых он недавно расспрашивал, уличная торговка, окликнула его из-за прилавка.

– Она уже вернулась, знаете ли.

Он остановился возле ларька, теплый запах пирогов с угрем поднимался из лотка у него под носом.

– Вы про мадам Соваж?

– Ну да. Вернулась докторша только прошлым вечером, так-то. Прям в висок ее крепко приложили, аккурат вот сюда… – торговка, склонив голову, рукой в заштопанной шерстяной перчатке тронула спутанные седые волосы над ухом. – Говорит, будто не знает, кто это с ней сделал, но мы-то все знаем.

– Да? И кто же?

– Столяр Баллок! Вот кто. Любому дураку ясно, что…

– Вы имеете в виду мужчину, который обвиняет мадам Соваж в смерти своего брата?

– Точно.

– Но каким образом она может быть виновата, раз тот умер от тюремной лихорадки?

– Так это ж по ее слову Авеля Баллока засадили в тюрьму за убийство, значится, виновата.

– За убийство кого?

– Его собственной жены, вот кого. Мэтти ее звали. Врать не стану, ангелом она не была, языком с любого могла шкуру спустить да и джином будь здоров накачивалась, ловите, о чем я? Но какая женщина не зальет глаза, если должна мириться с мужиком навроде Авеля Баллока?

– И что случилось? – спросил Себастьян.

– Пришла однажды Мэтти к докторше, ночью дело было, то ли три, то ли четыре недели назад. На вид хуже некуда: оба глаза с фингалами, губы разбиты, так отметелена, что едва идет. Докторша-то у ней последнюю малышку принимала, потому-то, думаю, Мэтти в крайности к мадаме и обратилась. Сказала, мол, с лесенки свалилась, но любой дурак с одного взгляда понял бы, что ее мужик кулаками отмолотил. И к тому же пнул прямо в живот. Докторша сделала все, что могла, но не все можно поправить. Померла наша Мэтти. Что-то у ней внутри порвалось.

– Дознание проводилось?

– Ну да. Только там братья Баллок в один голос поклялись, что она с лесенки упала. И хотя немало людей слышали как Мэтти караул кричала и как Абель ее метелил, они слишком боялись, чтобы сделать шаг вперед да всю правду рассказать.

– Боялись братьев Баллок, верно?

Торговка понизила голос и наклонилась к Себастьяну, так выпучив глаза, что показались полоски белков вокруг серой радужки.

– Мэтти-то была не первой, а уже второй, кого они прикончили.

– И что случилось дальше?

– А дальше мадам Соваж вышла вперед. И сказала, мол, нет никаких сомнений, что Мэтти забили смертным боем, и что сама Мэтти, испуская последний вздох, назвала своим убийцею мужа.

– И коронер поверил?

– Да она так убедительно говорила, что кто хошь поверил бы. Вот Авеля и засадили в Ньюгейт, чтобы потом судить. И не за причинение смерти по неосторожности, а за самое настоящее убийство.

– Так он умер от тюремной лихорадки до того, как попал на суд? – спросил Себастьян, откинув голову назад, чтобы рассмотреть мансардные окна под голландской крышей углового дома.

– Точно. И с тех пор Самсон Баллок твердит всем и каждому, кто согласен слушать, что заставит докторшу заплатить. Говорит… – торговка замолчала, разинув рот, когда низкий грохот прокатился по всей площади.

Себастьян увидел яркую вспышку в окне на четвертом этаже углового дома. Оглушительный взрыв разорвал утреннее спокойствие, перебив окна и взметнув в небо черепицу и опаленные стропила с белым шлейфом дыма.

А потом обломки кирпичей, осколки стекла и обгоревшие деревяшки градом посыпались вниз, на вопящих людей.

ГЛАВА 34

Неглубоко и часто дыша, Себастьян рванул вверх по ступенькам. Он задержался на лестничной площадке, чтобы сдернуть шейный платок и обмотать вокруг головы, закрыв рот и нос. Сверху доносились треск пламени, вгрызающегося в сухую старую древесину, и яростное гудение пожара. Себастьян потным лбом чувствовал восходящий воздушный поток. Где-то между вторым и третьим этажами он наткнулся на лежащую малышку в закопченном переднике, светлые кудряшки обрамляли бледное, чумазое лицо. Подхватил ее и бросился обратно, вниз по лестнице; не прижатая рука девочки безвольно болталась.

Навстречу толкались суровые мужчины: некоторые из них были вооружены топорами, другие тянули кожаные шланги, скрепленные медными кольцами.

Себастьян вывалился на задымленную улицу, усыпанную обломками. Под крики и вопли толпы пожарные попарно отчаянно жали на рукояти насосов, с колокольным лязгом откачивая воду из своих бочек. С хрустом давя битое стекло, он зашагал по мостовой в сторону сквера посреди площади, но вскоре услышал чей-то крик: «Джорджина!»

Девочка у него на руках зашевелилась, и, обернувшись, Себастьян увидел женщину, которая ковыляла к нему с протянутыми руками, по почерневшему лицу текли слезы, муслиновое платье висело грязными лохмотьями.

– Джорджина! О, слава Богу!

Передав ребенка матери, Себастьян принялся протискивался обратно к горящему дому. Кто-то подал ему кружку эля, он остановился и с благодарностью ее осушил. А когда возвращал пустую посуду полногрудой девушке с подносом, его взгляд упал на тело Кармелы, баскской служанки Алекси Соваж, уложенное прямо на тротуар. Тело настолько обугленное и исковерканное, что не нужен был второй взгляд, чтобы понять – женщина умерла.